Исповедь
Приятно сидеть у печи в морозный зимний вечер в небольшом домике старшей сестры: разговоры, воспоминания. Тепло обдаёт тебя лаской. Откинув голову на спинку кресла, отчётливо слышу голос сестрёнки, которая суетится на кухне. Её голос так похож на мамин, а потому хочется слушать его и слушать. И уже кажется, что ничего не стоит вернуться туда, где прошли счастливые минуты детства, где мама и рядом отец. Какое же это счастье – видеть живых родителей, слушать их…
Слушаю мою по-матерински хлопотливую сестрёнку, а кажется, что зовёт меня мама: «Сыночек, вставай, милый!».
Я сплю на сеновале. Мне главное – подать голос, что уже не сплю. Но до чего же коротки июльские ночи. Веки словно склеены и разомкнуть их нет сил.
– Ещё пять минут, – оттягиваю я для себя время, пока мать доит корову. Дзинь-дзинь, бьются в подойник струйки молока, и я снова засыпаю. И снится мне, как чмокнула меня в щёку одноклассница. Такое представление разыгрывается в голове, а мне надо вставать и бежать к отцу на покос.
– Пропади он пропадом этот паром. Ну почему он так рано начинает работать?
Но делать нечего, нужно вставать. И тут снова голос мамы: «Сынок, вставай. Я уже коровку подоила, отец тебя ждёт».
– Ты что, задремал? – голос сестрёнки.
– Нет, нет, иду, – отвечаю я. Но останавливаюсь у печи и по давней привычке кладу руки на горячий кирпич. Сестра смотрит на меня и так неожиданно говорит: «Слушай, как ты похож на отца». Я не знаю, что ответить.
– И впрямь отец.
– Наверное, так и должно быть, – отвечаю.
– А ты знаешь, что эту печку сложил отец?
– Конечно. Я даже ему помогал. Как сейчас помню.
– Вот видишь, шестьдесят лет прошло, а творение и тепло отцовских рук греют нас до сих пор.
Потом пьём чай и снова вспоминаем родителей.
На фронте наш отец перенёс контузию и оглох, и мне часто приходилось быть вместе с ним: я ему был и переводчиком, и помощником. Помню, крыли дом дранкой (дощечками из сосновых чурок). Отец сидит наверху и приколачивает каждую дранку, а я подаю одну за другой. Как назло, в соседнем дворе пацаны мяч гоняют. Смотрю на них с завистью, но отойти не имею права. Или того хуже: пора за девчонками бегать, а я на крыше сижу и трубу печную вывожу. Потому что это был наш заработок. И обижаться на отца я просто не имел права.
Отец давал мне жизненные навыки. Он был плотником, столяром, печником, сапожником, умел шить. У него были золотые руки. Трудно сосчитать, сколько домов он поставил за свою жизнь.
И вот снова я сижу в кресле, в котором когда-то сидел мой отец. В этом доме жили когда-то наши сваты, и отец часто здесь бывал: сложил печь, покрыл крышу, изготовил мебель… Всё делал качественно и надёжно. Вот и круглый стол, собранный им из мелких резных деталей, до сих пор стоит в гостиной. Ласково греют лучи предзакатного солнца, проникающие через окно.
Отец не любил рассказывать о своём прошлом, а потому так и осталось неизвестно, по какой причине покинул он рязанские просторы и оказался на зейской земле. Но явно не от хорошей жизни.
Приютом для нашей семьи стало Потехино, раскинувшееся в верховьях Зеи. Жизнь шла своим чередом. Рождались дети, крепла семья и бравшийся за любое дело отец обеспечивал её.
И вдруг война. В 36 лет отца отправили на фронт. Нет, он не совершал там ратных подвигов. Обыкновенный солдат на войне. В первом же бою под Серафимовичем был тяжело контужен, и на том его роль защитника Отечества закончилась. Долгие месяцы госпиталей, и весной 1943 года он – в Потехино.
Казалось, счастье не обошло его стороной – хоть глухим, но живым вернулся домой. Но дальше жизнь пошла уже по другому сценарию. Власти назначили фронтовику самую мизерную пенсию, будто он и не на фронте искалечен, а так, непонятное недоразумение произошло с ним.
Время шло, и чем дальше удалялись отзвуки войны, тем чаще стали вспоминать о фронтовиках: медалями их стали награждать, добавлять пенсии. Но отец в эти списки не попадал. В конце 70-х мне уже самому пришлось обращаться в военкомат. И какое же счастье было, когда его признали участником Великой Отечественной войны. Тогда я впервые увидел слёзы на его глазах.
– Ты, наверное, не знаешь, – прерывает мои воспоминания сестрёнка, – что мы два раза его чуть не потеряли. В 43-м году, вернувшись с фронта, он сильно болел. Долго лежал в постели, опух, сильно стонал. Мама, собрав нас в кучу, плакала. Мы тоже ревели, размазывая слёзы по лицу. Но какое-то чудо спасло его – в Потехино приехал фельдшер и сумел поставить отца на ноги.
А в 47-м году, когда ты родился, он слёг с язвой желудка. Тогда его прооперировал наш известный хирург Борис Смирнов и вернул в нашу семью.
Бедный отец. На работу его никто не брал. Калымил днём и ночью, чтобы прокормить нас. А вчера нашла его письмо. Читала и плакала. Хочешь почитать?
Я киваю головой и на пожелтевшем от времени листочке читаю письмо. Оно без начала. Отец обижается, что из-за своего недуга живёт, как в вакууме, говорит, что хотел бы чаще видеть нас, детей, общаться с нами.
Прочитал это, как исповедь из далёкого прошлого, и так защемило сердце. Да, отец, наверное, был прав. Он не любил одиночества, хотел взаимопонимания, и чтобы дети были рядом. Терзаю себя: как скупы мы в молодости на ласку и внимание к родителям, как мало уделяем им времени. Всё откладывали на завтра. Вот, клялись неведомо кому, завтра непременно зайду, а сегодня устал – работа, дети. А завтра проходит в очередной суматошной суете… А сегодня сам уже стар и сед, и теперь моя очередь ждать детей.
Память, как же ты вдруг растревожила душу. Когда выхожу на улицу, вечереет. Падающие с неба снежинки порхают над фонарями, как мотыльки. И иду я куда-то, в неизвестность, словно не к дому, а в далёкое детство.
Владимир Шляндин.
"Зейские Вести Сегодня" © Использование материалов сайта допустимо с указанием ссылки на источник


Подробнее...